Жар-птица

— Посмотри-ка, Бэла, — сказал я, — у тебя глаза молодые, что это за джигит: кого это он приехал тешить?..

Она взглянула и вскрикнула:
— Это Казбич!..
— Ах он разбойник! смеяться, что ли, приехал над нами?

— Всматриваюсь, точно Казбич:его смуглая рожа, оборванный, грязный как всегда.

— Это лошадь отца моего, — сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала, как лист,и глаза её сверкали.

«Ага! — подумал я, — и в тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь!»

— Подойди-ка сюда, — сказал я часовому, — осмотри ружьё да ссади мне этого молодца,— получишь рубль серебром.

— Слушаю, ваше высокоблагородие; только он не стоит на месте...

— Прикажи! — сказал я, смеясь...

— Эй, любезный! — закричал часовой, махая ему рукой, — подожди маленько, что ты крутишься, как волчок?

Казбич остановился в самом деле и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры, — как бы не так!..

Мой гренадёр приложился... бац!.. мимо, — только что порох на полке вспыхнул;

Казбич толкнул лошадь, и она дала скачок в сторону.

Он привстал на стременах,крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой — и был таков.

— Как тебе не стыдно! — сказал я часовому.
— Ваше высокоблагородие! умирать отправился, — отвечал он, такой проклятый народ, сразу не убьёшь.

Четверть часа спустя Печорин вернулся с охоты;

Бэла бросилась ему на шею, и ни одной жалобы, ни одного упрёка за долгое отсутствие...

Даже я уж на него рассердился.

— Помилуйте, — говорил я, — ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться?

Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он не догадывается, что вы частию помогли Азамату?

А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу.

Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась — он мне сам говорил, — и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался...

Тут Печорин задумался.

«Да, — отвечал он, — надо быть осторожнее... Бэла, с нынешнего дня ты не должна более ходить на крепостной вал».

Вечером я имел с ним длинное объяснение: мне было досадно, что он переменился к этой бедной девочке; кроме того, что он половину дня проводил на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он её редко, и она заметно начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели.

Бывало, спросишь: «О чём ты вздохнула, Бэла? ты печальна?»

— «Нет!»
— «Тебе чего-нибудь хочется?»

— «Нет!»

— «Ты тоскуешь по родным?»

— «У меня нет родных».

Случалось, по целым дням, кроме «да» да «нет», от неё ничего больше не добьёшься.

Вот об этом-то я и стал ему говорить.

«Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он,— у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, не знаю;

знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение — только дело в том, что это так.

В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги,

и разумеется, удовольствия эти мне опротивели.

Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело;

влюблялся в светских красавиц и был любим, — но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие,

а сердце осталось пусто...

Я стал читать, учиться — науки также надоели;

я видел,что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько,

потому что самые счастливые люди — невежды,

а слава — удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким.

Тогда мне стало скучно...

Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни.

Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями — напрасно:

через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимание на комаров, — и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду.

Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа её на коленях, целовал её чёрные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою...

Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни;

невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой.

Если вы хотите, я её ещё люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких, я за неё отдам жизнь, — только мне с нею скучно...

Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало:

к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению,

и жизнь моя становится пустее день ото дня;

мне осталось одно средство: путешествовать.

Как только будет можно, отправлюсь — только не в Европу, избави Боже!

— поеду в Америку, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге!

По крайней мере я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог».

Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека,
и, Бог даст, в последний...

Что за диво!

Скажите-ка, пожалуйста, — продолжал штабс-капитан, обращаясь ко мне, — вы вот, кажется, бывали в столице, и недавно:

неужели тамошная молодежь вся такова?

Дальше